Повесть о двух журналистах: Джеймс Мейс о Дюранте и Джонсе

Повесть о двух журналистах

Уолтер Дюранти, Гарет Джонс и Пулитцеровская премия

24 июня Пулитцеровский комитет получил письмо от доктора Маргарет Сириол Колли и ее сына, Найджела Линсана Колли, из Бремкота, Ноттс (Великобритания). Письмо слишком длинное, чтобы наводить его полностью, но текст можно найти здесь. Эта дама — племянница некоего Гарета Джонса (1905—1935), журналиста, осмелившегося сказать правду о том ужасе, который увидел в Украине весной 1933 года. За свою смелость он заплатил профессиональной репутацией и на многие годы практически канул в забвение. А «негативный герой» в этой истории — некий Уолтер Дюранти, получивший Пулитцеровскую премию 1932 года за репортажи из Советского Союза, которые, как он сам признавался, «отражали официальные взгляды Советского правительства», а не его собственные. И вот здесь и начинается повесть о журналисте, уничтоженном за честность, и его коллеге, вознагражденном за ложь. Повесть, которая имеет прямое отношение как к журналистской этике, так и к украинской истории.

Журналистам часто нравится думать о себе как о бесстрашных борцах за право общества знать правду, всю правду и ничего кроме правды. Чтобы вознаградить тех, кто действительно придерживается этого принципа, американский журналист венгерского происхождения Джозеф Пулитцер завещал использовать часть своего состояния на учреждение премии своего имени за достижения в театральном искусстве, литературе, музыке и журналистике. Эти премии, скромные в денежном исчислении, но оказывающие огромную честь своим обладателям, присуждают ежегодно с 1917 года. В реальной жизни журналисты, как и другие люди, редко абсолютно верны проповедующим идеалам. И премии, даже такие престижные как Пулитцеровская, иногда получают негодяи. Доктор Колли требует аннулировать Пулитцеровскую премию мерзавца, который вел кампанию в поддержку сталинского Советского Союза со страниц самой престижной газеты в США, Нью-Йорк таймс, дискредитируя ее дядю за попытки честно выполнить свое назначение как журналиста — рассказать людям правду.

Уолтер Дюранти, рожденный в Ливерпуле (Англия) 1884 года, всегда был негодником и откровенно наслаждался своим умением выходить сухим из воды. В прекрасной биографии С. Дж. Тейлора «Апологет Сталина. Уолтер Дюранти — человек «Нью-Йорк таймс» в Москве» (Оксфорд Юниверсити Пресс, 1990) говорится, что он врал даже о собственном происхождении, утверждая в своей автобиографии, являвшемся единственным ребенком в семье и осиротевшим в 10 лет. (и то и другое является ложью — его мать умерла в 1916, а сестра — через 14 лет; отец умер в 1933-м, оставив всего 430 фунтов).

Окончив университет, он отправился в Париж, где посвятил себя сатанизму, опиуму и сексу. До начала Первой мировой он работал репортером в Нью-Йорк таймс и таким образом смог избежать призыва. Очевидно, Дюранти знал, что часто ключ к успеху в журналистике — умение определить, что нужно читателям, и подобрать подходящие факты. Его репортажи всегда были живыми, легко читались и обычно – но отнюдь не всегда – определенным образом касались подлинных фактов. Однако он понимал, что в американской свободной печати назначение газеты состоит в том, чтобы приносить владельцу прибыль, и задача репортера — написать что-нибудь такое, чтобы читатели захотели купить газету его работодателя и прочитать это. Таковы классические отношения между трудом и управлением в рыночной экономике: чем эффективнее наемный работник помогает работодателю зарабатывать деньги, тем больше у него есть шансы получить более высокую зарплату, лучшую должность и другие атрибуты удивительного успеха.

В случае Дюранти эта система отлично сработала. После войны его отправили в новые независимые прибалтийские государства, а в 1921-м он стал одним из первых журналистов, допущенных в Советский Союз. Последнее достижение чего-то стоит, поскольку Советский Союз никогда не стеснялся жестко контролировать, кому разрешить приехать или уехать, а кому нет. Западный репортер в СССР всегда знал, что если написать что-нибудь оскорбительное для советской власти, тебя немедленно выдворят и не впустят назад. Поэтому их сильнейшим профессиональным стремлением было не оказаться такой личностью. Дюранти понимал это лучше, чем кто-либо другой, но в случае, если кто-то из иностранных журналистов забывал эту простую истину, советский чиновник всегда готов был им о ней напомнить. Во время первой пятилетки главой советского управления прессы был Константин Уманский.

Юджин Лайонс, знавший Уманского еще с тех времен, когда тот был корреспондентом ТАСС в США и позже главой ее Иностранного бюро, вероятно, не хуже других иностранных корреспондентов знаком с этим невысоким кудрявым человечком, говорил, что эту систему строили на принципе «ты — мне, я — тебе», — иногда журналистам удавалось заставить цензора пойти на уступки, демонстрируя профессиональную солидарность (в конце концов для Советского Союза было бы слишком большим конфузом выслать сразу всех иностранных корреспондентов), и в целом все базировалось на компромиссах. Но без разрешения Уманского телеграф не передавал телеграммы корреспондентов.

Более того, многие западные интеллектуалы, уверенные в том, что советский эксперимент имеет огромное преимущество перед очень очевидными ужасами капитализма, отчаянно хотели видеть в нем луч надежды. А в мире, где доступ к «творцам новостей» часто является определяющим моментом в том, будете ли вы писать в газету, доступ к власти сам по себе становится преимуществом. Как сам Лайонс писал в своих мемуарах «Командировка в Утопию» (1937), «Настоящим покупательским средством в Москве, способным купить то, чего нельзя было приобрести ни за рубли, ни за доллары, была власть. Власть же означала — товарищ Сталин, товарищ Уманский, виртуозный комбинатор, чей дядя был лучшим приятелем двоюродного брата члена коллегии ГПУ. Приглашение на приемы в «узком кругу», на бридж с «великими людьми», комплименты в «Правде», удовлетворение социальных амбиций жены — все это действовало гораздо лучше, чем заставлять корреспондента прикусить язык с помощью угроз… В Москве или в Берлине, в Токио или в Риме — соблазн для действующего репортера в сфере конформизма. Гораздо удобнее и, в конце концов, выгоднее придержать информацию, предназначенную читателям, живущим в тысячах милях от тебя, чем столкнуться нос-в-нос с разгневанным цензором и закрывающимися перед тобой дверями кабинетов».

Как Лайонс, так и Дюранти были настолько хорошо осведомлены о правилах этой игры, что их удостоили еще до начала Голодомора интервью с самим Сталиным — Священным Граалем иностранной прессы в Москве. Уманский знал, как награждать и наказывать иностранцев. Возможно, именно благодаря этому он вошел в вашингтонский дипломатический бомонд.

Лайонс, приехав в Москву американским коммунистическим подхалимом и превратившись затем в лишенного иллюзий антикоммуниста, заплатил свою цену. Его переводчик обратила его внимание на статью в «Молоте» — газете, изданной в Ростове-на-Дону и, по всей видимости, не предназначенной для глаз иностранцев, где сообщалось о депортации трех украинских казацких станиц из Кубани. Через девять месяцев после того, как он написал об этом, его попросили убираться из СССР.

В этот мир и попал молодой английский социалист Малькольм Маггеридж, женившийся на племяннице Сиднея и Беатрисы Уэбб, на которых тогда буквально молились в Советском Союзе за их заслуги в превращении советского эксперимента в икону для западных социалистов-интеллектуалов. Исходя из такой среды, юный Малькольм и его жена даже продали свою мебель, уверенные, что останутся в Советском Союзе, о чем Маггеридж и написал в «Манчестер Гардиан». Но по приезде он быстро понял, что пятилетний план не совсем похож на то, как его расписывали.

Вероятно, первое представление о том, в какой паноптикум попал, он получил на приеме в британском посольстве в Москве осенью 1932 года, где он сидел между апологетом Советского порядка Анной-Луизой Стронг и Великим Дюранти, известнейшим иностранным корреспондентом того времени, Пулитцера. Мисс Стронг, пишет Маггеридж в своих мемуарах «Хроники потраченного времени», «была дородной женщиной с очень красным лицом, густыми седыми волосами, и лицо ее выражало глупость настолько совершенную, что это придавало ей своеобразную красоту». Далее он пишет: «Дюранти, энергичный остроумный мужичек, был гораздо более противоречивой личностью; я бы сказал, что в Москве о нем говорили больше, чем о любом другом, по крайней мере, среди иностранцев… В его доме, который я посетил один или два раза, жила этакая русская женщина Катя, у которой, насколько я знаю, был от него сын. Я всегда наслаждался его обществом: в его беспринципности было что-то энергичное, живое до абсурдности, что делало его постоянную ложь удивительно увлекательной. Думаю, никто, даже Луи Фишер, не следовал каждому повороту и изгибу линии партии так усердно, как он. В глазах Уманского он был непогрешим и его постоянно ставили всем нам в пример.

Конечно, в его материальных интересах было писать то, чего от него хотела советская власть — коллективизация в сельском хозяйстве продолжается хорошо и нигде нет голода, что чистки оправданы, признания — настоящие, а судебная процедура — безупречна. Благодаря такой уступчивости, настолько бессмысленной и фальшивой, что она была объектом насмешек других корреспондентов и даже Подольский (советский цензор. — Авт. ) насмехался над ним, у Дюранти никогда не было проблем с жильем, визой или получением интервью у кого он хотел».

Такое сверхпослушание режиму, для обозначения которого чаще всего использовали термин «тоталитаризм», было прикрыто позолотой объективного анализа, видимо, не без участия интуиции: он первым «сделал ставку на Сталина», как он сам выражался, и ему даже принадлежит честь изобретения слова «сталинизм» для обозначения зарождающейся Системы, кроме того, его всегда интересно было читать, не говоря уже о том, чтобы говорить с ним. Он был известнейшим иностранным корреспондентом своего времени; фешенебельная квартира в Москве, любовница, с которой он действительно прижил сына, восточный слуга для стряпни и уборки; он был в центре светской жизни иностранцев в Москве и часто ездил за границу, как он говорил, чтобы напомнить себе, что такое новости.

В то же время с какой-то странной душевностью он сам признавал себя апологетом. В 1980-х, исследуя Голодомор, я наткнулся в Национальных архивах США на весьма интересный документ, меморандум некоего А. В. Клифота, сотрудника американского посольства в Берлине, от 4 июня 1931 года. Дюранти зашел туда продлить срок действия своего паспорта. М-р Клифот считал, что для Госдепартамента может быть интересен тот факт, что журналист, чьим репортажам так верили, сказал ему, что, по согласованию с Нью-Йорк таймс и советской властью, его сообщения отражают официальный взгляд Советского правительства, а не его собственное». Отметим, что консульский чиновник считал особенно важным для своего начальства, что фраза «по согласованию с «Нью-Йорк таймс» и советской властью» была прямой цитатой. Вот за такую ​​журналистскую прямоту Дюранти и получил Пулитцеровскую премию в 1932 году.

В мир московской журналистики, мир, где каждому приходилось самостоятельно решать моральную дилемму, обозначенную Лайонсом как «писать или не писать», приехал некий Гаррет Джонс, перспективный юноша, изучавший русский язык, выпускник Кембриджа, советник по внешней политике тогдашнего премьер-министра Великобритании Дэвида Ллойд-Джорджа. В возрасте 25 лет, в 1930 году, он приехал в СССР, чтобы сообщить своему работодателю о том, что там происходит. Его репортажи считали настолько честными, что их публиковала лондонская «Таймс» за подписью «Заметки наблюдателя». В следующем году он вернулся и опубликовал несколько материалов под своим именем. Заработав репутацию своей последовательностью в попытках честно докопаться до сути, в 1932 году он написал правду о ситуации с продовольствием, о людях, которые спрашивали: Будет ли еще когда-нибудь у нас суп?

До ранней весны 1933-го о том, что голод свирепствует в Украине и на Кубани, где две трети населения составляли украинцы, в Москве знали и иностранные дипломаты, и иностранные корреспонденты, а также простые люди. В ответ на «разоблачение» Лайонса, основывавшиеся на региональной советской печати, иностранным корреспондентам запретили ездить в район бедствия. Расспросив коллег в Москве — разумеется, на условиях, что их имена не будут упомянуты, — он решил, что следует нарушить запрет и купить билет на поезд в эти места как частное лицо, что не запрещалось. Попав туда, он снова использовал свой простой, но логичный метод — сойти с поезда и уходить пешком, пока не убедишься, что сошел с проторенной дороги, а затем начать разговаривать с местными жителями.

Он провел там две недели, прошел около 40 миль, разговаривал с людьми, ночевал в их хатах и был охвачен ужасом от увиденного. Поспешно вернувшись в Москву и покинув Советский Союз, Джонс сделал первую остановку в Берлине, где ему удалось дать пресс-конференцию и написать серию статей о трагедии, которую он видел своими глазами. «Я прошел через множество сел и двенадцать колхозов. Везде я слышал плач: «У нас нет хлеба, мы умираем…» («Манчестер Гардиан», 30 марта 1933 г.).

Юный Маггеридж, которому выпало дожить до почтенного возраста и стать одним из самых уважаемых журналистов ХХ века, сделал примерно то же — посылал свои сообщения с британской диппочтой, публиковал примерно то же раньше, чем Джонс, но под анонимной подписью «Заметки наблюдателя», и это вряд ли произвело ли какое-либо впечатление, потому что его рассказ был ничем не подтвержденным репортажем неизвестного наблюдателя. Совершенно иначе это звучало из уст молодого мистера Джонса, конфидента премьер-министров и миллионеров, человека, которому удалось взять интервью у Гитлера и Муссолини. Здесь Уманский и его начальство столкнулись с проблемой, которую нельзя было проигнорировать. Но у советского чиновничества был козырь в запасе, способный привести в чувство непокорных представителей корпуса иностранной прессы в Москве, зараженных вирусом честности, — по крайней мере, во время их пребывания в СССР.

За пару недель до этого ГПУ арестовало шестерых граждан Великобритании и нескольких россиян по обвинению в умышленном шпионаже. Было объявлено, что готовится публичный суд. Это была настоящая новость. Одно — сажать на скамью подсудимых своих граждан, но винить белых людей, англичан, в мошенничестве — это совсем другое. Процесс обещал стать процессом столетия, и все корреспонденты англоязычного мира понимали, что эта история как раз такая, за освещение которой им платят. Быть отрезанным от информации в такой момент равносильно профессиональному самоубийству. Дилемма «писать или не писать» никогда еще не возникала так остро.

Уманский прекрасно понимал ситуацию, и Лайонс описал ее так точно, что предание не нужно: «Выбравшись из России, Джонс сделал заявление, которое, как бы потрясающе оно ни звучало, было не более чем резюме того, что ему рассказали корреспонденты и иностранные дипломаты. Чтобы защитить нас и, возможно, повысить подлинность своих репортажей, он подал все так, словно его набеги на украинскую провинцию, а не наши беседы, были основным источником его информации.

Опровергать Джонса было для нас не более приятным занятием, чем годами подтасовывать факты в угоду диктаторскому режиму, но мы его все же опровергли, единогласными и почти идентичными лицемерными фразами. Бедняга Гарет Джонс, видимо, несказанно удивился, когда факты, которые он с трудом из нас извлек, были похоронены под валом наших опровержений.

Сцена отречения Джонса американским прескорпусом и поныне живет в моей памяти. Это было вечером; Константин Уманский, сама любезность, согласился встретиться с нами в номере одного из корреспондентов. Он знал, что он имеет стратегическое преимущество перед нами из-за истории с Метро-Викерс. Он мог позволить себе быть любезным. Тогда мы были вынуждены подигрывать чиновникам, и говорить о голоде было бы профессиональным самоубийством. Мы долго торговались в духе джентльменского «ты – мне, я – тебе», озаренные золотозубой улыбкой Уманского, и наконец выработали формулу опровержения.

В довольно инакоговорящих изречениях, чтобы порадовать нашу совесть, мы признали, что чертов Джонс — лжец. Покончив с грязным делом, кто-то заказал водку и закуски, Уманский присоединился к празднованию, и компания не расходилась до утра. Главный цензор был в таком приятном настроении, в котором я его не видел ни до, ни после. В ту ночь он совершил большое дело для укрепления большевистских позиций».

Дюранти занял ведущую позицию в кампании против Джонса. 31 марта 1933 года «Нью-Йорк таймс» опубликовала на 13-й странице статью, которую можно было бы изучать на факультетах журналистики как пример искусного лавирования между правдой и ложью. Она называется «Россияне голодны, но не умирают от голода» и начинается с разоблачения Джонса в контексте, который проясняет все: «В разгар дипломатической дуэли между Великобританией и СССР по поводу арестованных британских инженеров, в американской печати появляется «ужасающая история» из британского источника о голоде в Советском Союзе, о «тысячах уже погибших и миллионах, которым грозит голодная смерть».

Статья, казалось, расставила все по местам. Британцы сердиты, и потому даже поверхностные наблюдения этого умного, но дерзкого наивного юношу упали на благодатную почву. Такие «страшилки» появляются регулярно, а правда заключается в том, что положение действительно тяжелое, в управлении сельским хозяйством действительно были перекосы, и наиболее провинившиеся чиновники Комиссариата сельского хозяйства получили соответствующее наказание.

«На самом деле нет ни голода, ни голодных смертей, — объяснял Дюранти, — но широко распространены случаи смерти от болезней, вызванных недоеданием… Если из-за климатических условий урожай пропадет, как это было в 1921 году, России действительно будет грозить голод. Если нет, нынешние трудности быстро забудут». Да, это, конечно, объясняло все — по крайней мере, достаточно для того, чтобы США признали Советский Союз в ноябре того же года. Более того, на обеде, данном в честь советского министра иностранных дел Максима Литвинова в роскошной нью-йоркской гостинице «Уолдорф-Астория», когда пора отдать дань Дюранти, аплодисменты были такими оглушительными, что американский критик и бонвиван Александр Уолкотт писал: , складывалось впечатление, что признали не только Россию, но и Уолтера Дюранти».

В то время как Дюранти так активно публично отрицал существование голода, в частных беседах он признавал его совершенно откровенно. 26 сентября 1933 года в частном разговоре с Уильямом Стрэнджем, сотрудником британского посольства в Москве, он сказал: «Вполне вероятно, что в прошлом году в СССР 10 миллионов человек погибли прямо или косвенно из-за дефицита продовольствия».

Маленькому англичанину, казалось, все сходило. Но его дальнейшая карьера стала постепенным погружением в бедность и забвение. Его московская Катя ругала его за отсутствие интереса к образованию сына и требовала присылать больше денег. Он женился, будучи на смертном одре, в сентябре 1957-го. Через неделю, 3 сентября, он умер от внутреннего кровоизлияния, осложненного эмфиземой легких, в возрасте 73-х лет. О его сыне больше ничего не известно.

Джонс попытался защитить себя в письме в Нью-Йорк таймс; Малькольм Маггеридж, уехав из СССР, отказался написать письмо в его поддержку, хотя Джонс публично хвалил анонимные статьи Маггериджа в «Манчестер Гардиан». Однако многие организации, преимущественно правого толка, приняли участие в попытках рассказать миру о Голодоморе 1932—1933 гг., но в течение двух-трех лет этот вопрос отошел на задний план и был практически забыт.

Гаррет Джонс и сам был озадачен. В письме к товарищу, который собирался поехать в СССР, Гарет писал: «Жаль! Ты повеселишься, узнав, что маленький «Джонский», который и мухи не обидит, удостоился чести попасть в черный список ОГПУ, и ему запрещен въезд в Советский Союз. Я слышал, что в секретной полицейской папке с моим именем хранится длинный список моих преступлений, в том числе, как это ни смешно, шпионаж. На самом деле Литвинов направил специальную телеграмму из Москвы в советское посольство в Лондоне, чтобы они как следует пожаловались на меня мистеру Ллойд-Джорджу».

Джонс и поддержавшие его были похоронены под тяжестью опровержений. Один за другим покидая Советский Союз, американские журналисты писали книги о том, что видели. Маггеридж написал роман «Зима в Москве» (1934), в котором имена были изменены, но было ясно, кто есть кто. Кажется, как следует он замаскировал только Джонса: персонаж, списанный с него, старше, курит и пьет, чего настоящий Джонс не делал. Кажется, Маггеридж в своих мемуарах забыл о том, кто действительно поднял историю украинского Голодомора под своим именем. Возможно, он чувствовал себя немного виноватым за то, что у него оказалось меньше храбрости, чем у валлийца, убитого в Китае в 1935 году, возможно, чтобы помешать ему рассказать миру, что новое государство Манчжоу-го не столь прекрасное место, как хотели это предоставить его японские спонсоры.

А вот история, чем-то похожая на историю Гарета Джонса. В 1981-м другого молодого 29-летнего мужчину, только что получившего докторскую степень в Мичиганском университете, нанял Гарвардский институт украинистики для исследования Голодомора. Примерно через 10 лет, когда Комиссия по Голодомору заканчивала свою работу, ему сообщили, что стипендию, которую ему предложили на академический год, урезали в один семестр. Не имея никаких альтернатив, он согласился и на это. «Мы ожидали, что он откажется, но согласился», — сказали его коллеге. В следующем году его пригласили на год в Иллинойский университет. Украино-американский фонд готов был пожертвовать миллион долларов, чтобы этому человеку предоставили кафедру. Однако тамошние преподаватели русской и восточноевропейской истории дали ему понять, что хотя деньги они с радостью возьмут, кафедры ему не видать.

Неизвестно, кто сыграл роль Уманского в этом конкретном случае и подавали ли потом водку, но метод кнута и пряника здесь очевиден: доступ к научным источникам в Москве против запрета на любые исследовательские проекты. В мире, где некоторые ученые подтасовывают факты в своих статьях и монографиях не менее ловко, чем Дюранти, у меня очень сильный соблазн написать свою «Зиму в Москве», основываясь на опубликованных работах, чьих авторов так легко узнать. Потому что юношей был я. Но, в отличие от Джонса, я нашел место, где я живу, где женился на женщине, которую люблю, где я могу преподавать и имею трибуну, с которой меня время от времени могут услышать.

Вместо эпилога

Несмотря на пророчества Дюранти, украинцы не забыли, что произошло с ними в 1933-м, и через 70 лет Украино-канадская ассоциация гражданских свобод и Всемирный конгресс украинцев при поддержке других ведущих организаций украинской диаспоры организовали кампанию, чтобы пересмотреть присуждение Уолтеру Дюранти Пулитцеровской премии с целью ее аннулирования. Они прислали тысячи листовок и писем в Пулитцеровский комитет (Columbia University, 709 Journalism Building, 2950 Broadway, New York, NY, USA 10027). «День» предлагает читателям нашей газеты присоединиться к ним (разумеется, писать следует на английском языке). Между тем, мы присылаем текст этой статьи всем членам Пулитцеровского комитета с надеждой, что это поможет им принять решение.

Вся история с отрицанием преступлений режима, которые обошлись в миллионы жизней, — одна из самых печальных в истории американской свободной прессы, равно как Голодомор был, безусловно, самой печальной страницей в истории нации, чье появление на карте мира было настолько неожиданным, что было даже достаточно популярная книга на английском языке «Украинцы: нежданная нация». Но было бы только справедливо, чтобы этот народ, который так долго игнорировали и явился так непредсказуемо, высказал свое мнение относительно судьбы человека, оказавшегося жертвой так же неожиданно, всего лишь за попытки честно докопаться до правды и рассказать о ней. Зарубежные украинцы хотят, чтобы победила справедливость, и у главного гонителя Джонса отобрали Пулитцеровскую премию, которая выглядит насмешкой над всеми мыслимыми идеалами журналистики. К ним присоединились многие уважаемые западные журналисты. Разве не правильно будет, чтобы в их поддержку прозвучал и голос народа Украины, наиболее пострадавший от событий, в которых борьба между правдой и фальшивкой, между идеализмом и цинизмом настолько очевидна?

Профессор Джеймс МЭЙС, журналист газеты «День» (1997-2004)

16 июля 2003 года

Коллаж – Институт журналистики.